Алекс Дубас подтверждает, что художника всякий норовит обидеть

Я иногда захаживаю в разные университеты, дай только повод – очень нравится атмосфера начала большого пути. В стенах вузов еще живы инициатива, жажда свершений, неиспорченная профессионализмом. А значит, жива надежда.

Пить молоко со студентками на лестнице Сорбонны, потом кормить с ними парижских голубей и белок. Курить самокрутку на крыше калифорнийского UCLA, затем танцевать под музыку Buena Vista Social Club в церемониальном зале заседаний этого заведения. Причем отплясывать всем вместе: и студентам, и преподавателям. Или в Кембридже, где друзья студенты впишут меня в компанию, и мы на плоскодонных лодочках отправимся на пикник с преподавателем теософии, почтенным пастором Джозефом. А потом, под пенный «Гиннесс», будем спорить с ним о материи и духе... Ни в одном российском ВУЗе я не видел такого градуса свободы. Здесь приветствуется кастовость, статус, а теперь еще и толщина кошелька. Аляповатые объявления администрации на доске, хмурые лица жителей города, в котором тебя не любят даже за деньги. Возле МГУ я встречал «феррари» студенток, «брабусы» студентов, а рядом с Сорбонной – только велоcипеды и мотороллеры. Потому что там занимаются ровно тем, ради чего и поступали, – учатся.

Впрочем, теперь у меня есть ВГИК. Недавно я впервые заглянул в логово будущих кинематографистов. Дела закончились быстро, и у меня осталось время, чтобы послоняться по коридорам, пообедать в студенческой столовой, а подесертничать, для разнообразия, в кафе для преподавателей. Первое, что я увидел в Институте кинематографии – плачущую девушку. Очень красивую и осознающую это. Поэтому рыдала рыжеволосая студентка театрально, понимая, что все на нее смотрят, изучают, а некоторые даже любуются. Горе не отбило аппетит: в столовой она с удовольствием ела рыбу под «соусом из цитрусовых», а ее успокаивал курчавый, бойкий и немного женственный парень. Он – явно со сценарного. У любой актрисы должен быть друг-сценарист, желательно вот такой типаж. И сейчас они репетировали свои будущие жизненные роли:она играла расстроенную диву, а он – хроникера событий, которые с документальной точностью войдут в его новый гениальный сценарий.

Студенты тем временем изучают на стенде расписание вгиковского кинофестиваля. Что-то обсуждают, спорят, иногда даже покрикивая друг на друга. В курилке на улице – девушка и три ее друга, Патриция Хольман и три ремарковских товарища. Она кокетничает с двумя из них поочередно. Третий, поджарый и спортивный, угрюмо молчит. Видимо, впал в немилость. Она разговаривает с теми двумя, но ее слова адресованы именно ему. Совершенно очевидно, кто уже выиграл в этом любовном соревновании.

На скамейке две итальянки щебечут о «кино-кино-кино» – это интернациональное слово звучит чаще всего. Студенты рассказывают смешные анекдоты. Дворник – русский (что редкость) дядя с усами николаевской эпохи, улыбаясь и ворча одновременно, подметает листья. Кто-то спустя годы будет вспоминать его в мемуарах. В углу на скамейке сидит паренек и строчит в блокноте. У него сейчас болдинская осень. Воздух прозрачен. Солнце слепит. Шума столицы не слышно. Будто и не Москва. Здесь – резервация красоты. И мир должен ее спасти. Не как у Достоевского, а наоборот. Потому что в наши времена красота спасти себя уже не в состоянии.

Уже уходя, вижу девушку, забравшуюся на подоконник с ногами. Ту самую, что плакала недавно в столовой. Она эмоционально что-то говорит в микрофон хендсфри. Вдруг раздается телефонный звонок, и становится понятно, что она разговаривала сама с собой. Напоказ. Наша актриса краснеет, достает трубку и возмущенно говорит: «Алло!»